Актриса Александра Урсуляк: «Я стала многодетной матерью, и теперь льготница»

Кажется, у нее есть всё. Театр Пушкина, где она ведущая актриса (тот самый театр — дом, где жили когда-то Андрей Платонов и Осип Мандельштам). Трое детей: девочка, еще девочка и вот теперь мальчик, полгода от роду. Она красива, сверхэнергична и очень талантлива. И это всё к… У женщин нет возраста, но все-таки скажем: с завтрашнего дня Александра Урсуляк может уже выбираться в президенты. Хотя поздно, все места заняты. Да и зачем ей в президенты, у нее и так всё есть. По крайней мере, так кажется.

Фото: Денис Жулин

«Когда люди нескромные — это просто какой-то кошмар»

— Вас можно назвать примой этого театра? Только без скромности, не стесняясь.

— Понимаете, без скромности нельзя. Это же ужасно — без скромности. Когда люди нескромные — это просто какой-то кошмар.

— А разве артист должен быть скромным? «Я лучшая!» — разве не так?

— Здесь рецептов нет, все люди разные. Кто-то действительно эгоцентрик, и кому-то это прощается. Я таких не люблю, честно говоря, и стараюсь за собой как-то следить. Если что-то происходит со мной эгоцентричное, я стараюсь себя бить по рукам, в общем, аккуратничать в этом смысле. Все-таки, мне кажется, если мы говорим с вами о театре — это не самое лучшее качество для театрального артиста.

— Но вы, наверное, много видели подобных людей?

— Честно скажу, дело не в том, хорошая я или плохая, а в том, что мне самой интереснее не когда «я», а когда «мы все вместе». Когда я разделяю победы с кем-то или успех. Мне так приятнее. Когда у меня родились дети, я поняла, что, если я просто в цирк схожу, ну будет классно. А когда я с детьми иду в цирк — вот это меня надо видеть! Я и плачу, и смеюсь…

— Это другое.

— Нет, это не другое, здесь абсолютно тот же самый инструмент работает. Я не настолько самодостаточна, чтобы сидеть одна дома и радоваться. Мне очень хочется кому-то позвонить, что-то сказать, просто быть в компании.

— Знаете, даже светлой памяти Михаил Державин, когда узнал, что в спектакле «Прощай, конферансье!» будет играть в пару с Андреем Мироновым, очень сильно напрягся. И это несмотря на то, что он был весь растворен в театре, а с Мироновым просто дружил. Конкуренции никто не отменял.

— Я очень внимательно отношусь к тому, что я в своей жизни означаю. Не только в театре, а вообще, в принципе в пространстве, потому что я изучаю и себя, и жизнь, в которой я живу, и свою профессию. Но прошло лет 15–16, как я работаю в этом театре, и я понимаю, что мне очень многое доверяют и иногда даже к моему мнению прислушиваются. Для меня это очень ценно. Я знаю, что это заслужила…

— Только на сцене?

— Почему? Моя работа не только на сцене. Театр — это коллектив, где случаются всякие каждодневные проблемы, где полно всяких бурь изнутри, снаружи. Понимаете, когда в коллективе ты бок о бок долго работаешь с одними и теми же людьми, то в разных ситуациях они по-разному проявляются — и в трудные минуты и не в трудные минуты. Адекватность, чисто разум и возможность вместе что-то делать — это очень важно. Мне кажется, когда мы говорим об артисте театральном — это не просто кривляка, который хорошо изображает на сцене… Для меня это больше, но это только для меня.

«В кино я лежащий на подоконнике дозревающий баклажан»

— Но кино, получается, значит для вас не так много в этой жизни? Оно на втором плане?

— Не то чтобы на втором… Конечно, душа и сердце у меня здесь, в театре, так сложилась моя жизнь. Но кино должно обязательно окружить все мое существование, просто у меня есть немножко опоздание с кино. Так сложилось… Я ведь училась у Романа Козака, который принял этот театр, и он тут же меня сюда затащил. В кино просто по-другому мой путь идет: он чуть-чуть сложнее, чуть-чуть длиннее, и я там лежащий на подоконнике дозревающий баклажан или помидор. Но тем не менее я рада, что не просто лежу и дозреваю, я все-таки развиваюсь благодаря театру. Поэтому, возможно, когда-нибудь и разовьюсь.

— По-вашему, есть ли какие-то принципиальные очень важные различия между игрой актера в кино и театре?

— Я считаю, что театр — искусство намного более глубокое и объемное, чем кино. Притом что мне кино очень нравится, я обожаю кино, смотрю кино и мечтаю со страшной силой в нем сниматься. В хорошем кино. Но, как мне кажется, всегда количество волшебства, экспрессионизма, полета фантазии в театре гораздо больше и сильнее, чем в кино.

— Если это не мертвый театр…

— Правильно, если этот театр актуальный. Потому что Станиславский в свое время проповедовал натуральное существование, реальный театр. Тогда это было ноу-хау. И в чем там была сама фишка? Что они как в жизни были, добивались абсолютной достоверности, реалистичности, которая очень хорошо в кино используется. А сегодняшний театр совершенно не собирается жить в реалистичной манере. И если говорить об актуальном театре, конечно, реалистичной манеры сейчас не существует.

— Станиславский устарел?

— Ну конечно! Он не устарел, возможно, многими своими мыслями, хотя и здесь есть с чем поспорить. Его система прекрасна, она все равно является такой таблицей Менделеева, основой, но театр развивается и уже давно улетел с тех пор триста раз в разные стороны. И слава богу! Это было бы странно, если бы мы сидели на Станиславском.

— Тогда что вам ближе: театр абсурда, клоунада, театр-doc?

— Много всего вы называете, но, мне кажется, все это сейчас уже сварено в одном супе. Это основная тенденция современного искусства. Даже в моде… Я недавно снималась для какого-то модного журнала. Поскольку я человек, с модой очень сильно всегда опаздывающий… я модный лох, если говорить честно… И, придя в модный журнал, я соприкасаюсь с последними тенденциями моды.

— Как много открытий чудных!

— Нет, конечно, я интересуюсь, болтаю, спрашиваю. И вот меня наряжает девочка-стилист: на мне платье — длинная шелковая ночнушка, поверх пиджак, как будто я мужчина вашего размера, синий в полоску, и какие-то туфли-тапки зеленого цвета. И я говорю: «Я бы вот так куда-нибудь пойти не решилась». Ну для журнала, для сцены — да, а вот, допустим, фигак и выйти — никогда. Она говорит: «Почему?» Я: «Ну странно — в ночнушке, папином пиджаке и маминых тапках…» А она: «Это же прекрасно, что можно соединять несоединяемое! В этом весь смысл».

— Эпатаж?

— Дело не в эпатаже, а в том, что сейчас вся мода такая… Эклектика — в современном искусстве, кино, театре. Вот я недавно смотрела у Фокина «Маскарад. Воспоминания будущего». Это же реконструкция. И потом вдруг — начало второго акта, выходит артист и читает абсолютно доковский монолог человека, который убил свою жену. Раз, кусок — и обратно в XIX век. Это как на картину Леонардо да Винчи приклеить кусок поп-арта. Мне это очень нравится, и я, мне кажется, всегда чувствую, что к чему подходит, я способна ощутить эту волну.

Сцена из спектакля «Обещание на рассвете». Фото: Денис Жулин

«Зачем обижать великую актрису?»

— И что бы вы еще отметили кроме вашего театра, какие коллективы? Вот напротив вас МХАТ им. Горького…

— Вы что, провокатор?

— Иногда. Но в моем вопросе нет ничего провокационного. Почему-то доронинский театр вообще замалчивается, о нем ничего не пишут. Я этого не понимаю, там все-таки работает великая актриса.

— Понимаете, есть два варианта…

— Либо хорошо, либо ничего?

— Да, зачем обижать великую актрису? А так мне всегда интересно, что происходит в театре у Женовача. Мне нравится, что делает Крымов. Мне интересно, что происходит в театре у Могучего. Мне интересен режиссер Андрей Жолдак. Мне интересно, что происходит в Театре наций. Мне интересно иногда бывать в МХТ, там тоже много прекрасных режиссеров, замечательные артисты работают.

— Так вы часто в театр ходите?

— Ужасно нечасто. Если вы не хотите меня совсем в краску вогнать, лучше не спрашивайте, когда и что я в последний раз смотрела. Все-таки у меня есть своя занятость… я имею в виду — иногда даже и домашняя: детей стало вдруг много, и я должна все-таки хоть чуть-чуть уделять им время. А с другой стороны, я захожу в Интернет: вот на это хочу сходить, на это и на это… Смотрю числа, и всегда я что-нибудь сама играю в этот день.

— А в «Гоголь-центре» вы бывали?

— Бывала, хотя давно уже. Но я смотрела два или три спектакля.

— Не буду вас спрашивать о том, как вы относитесь к делу Серебренникова…

— Я могу ответить. Я считаю, что это ужасно. Я, конечно, поддерживаю его и всех ребят, которые остались там без режиссера. Я ужасно переживаю вообще за все несправедливости, которые происходят.

— Хочу с вами обсудить то, что называют новой режиссурой. Почему-то здесь называют только два имени — Серебренников и Богомолов. Ну и еще Бутусов. У Богомолова вы играли, у Бутусова играете много.

— И надеюсь, может быть, когда-нибудь сыграть еще у Серебренникова. Это моя мечта. Когда я пришла в Театр имени Пушкина, Серебренников поставил уже «Пластилин». Козак его тут же выхватил, и Кирилл поставил у нас, на малой сцене, «Откровенные полароидные снимки». Этот спектакль разорвал мне сердце просто навсегда. Я помню, что для меня это был шок. Меня это разбудило. Такой сильнейший спектакль, очень внутренне заряженный и потрясающе сделанный по форме. Это был свежий, новый театр, ни на что не похожий! Просто класс! И вот тогда я стала мечтать хоть каким-то образом соприкоснуться с Серебренниковым.

— Надеюсь, это случится при определенных обстоятельствах.

— Я тоже очень надеюсь. Когда он поработает со всеми, с кем должен работать, то когда-нибудь и до меня дойдет черед.

— Но есть те, кто не понимает этой стилистики, структуры, формы. Они, критики, говорят: это дешево, поверхностно, вот вам Малый театр, играйте как там.

— Пьесу можно прочитать дома, она никуда не денется. Просто сейчас другая тенденция: не театр-пьеса и не театр-сюжет, а режиссерский театр. Поэтому, если мы с вами возьмем «Чайку» Бутусова и «Чайку» Богомолова, мы не сможем с вами побеседовать об этой пьесе. Это два разных автора, другой мир, другой взгляд. А автор — это режиссер.

Фото: Денис Жулин

«Я сижу и бесплатно еду в трамвае!»

— У вас звание есть?

— Нет, я еще маленькая.

— Вам нужно звание?

— Очень.

— Для чего? В советское время я бы вас понял: льготы, привилегии, доплаты, санатории. А сейчас-то зачем?

— Вот недавно я стала многодетной матерью. Я льготница теперь, и мне кроме остальных прочих благ положен бесплатный проезд в общественном транспорте. У меня есть машина, я в основном передвигаюсь на ней. Либо пешком, либо на машине, а вот общественным транспортом я практически никогда не пользуюсь. Но один раз вдруг тут надысь я вспомнила, что у меня есть теперь такая привилегия, а нужно было от Ленинградки доехать до Тверской. Я села на троллейбус или на автобус, уже не помню, приложила свою карточку и как королева доехала до Охотного Ряда. Вы даже не представляете количество счастья, которое я в этот момент испытала! Я никогда в жизни от себя этого не ожидала: сидела с улыбкой от начала маршрута до конца. И еще успела позвонить одному очень близкому человеку и сказать: я сижу и бесплатно еду в трамвае или в чем я там ехала, не помню.

— И мысленно благодарили Владимира Владимировича?

— Нет, просто пустячок, а приятно. Поэтому я очень хочу быть заслуженной артисткой. И народной. Не потому, что мне за это что-то будет, но это поощрение, это какой-то шажок вперед. Это приятно, черт побери. Ну как черный пояс по карате.

— «Дастин Хоффман — народный артист Америки» — это звучит как? Глупо, правда?

— Черт его знает. У нас с Дастином разные жизни.

«Смотрю «Три тополя на Плющихе» и плачу»

— Вы играли Кабирию в спектакле «Ночи Кабирии». Много раз пересматривали фильм Феллини?

— Нет, один раз, кажется. Мы же там в клоунских гримах, у нас мюзикл, другой режиссер — не Феллини, а Сигалова, другие партнеры, другие костюмы, стилистика.

— Понимаю. Но помните, как заканчивается этот фильм? Идет Джульетта Мазина, которая сейчас потеряла все, плачет и… улыбается. По-моему, это высшая степень игры артиста. Кончаловский говорил, что всегда плачет, когда смотрит это.

— А я нет.

— О чем это говорит?

— Что мы разные люди. Я плачу совершенно о другом. Я смотрю «Три тополя на Плющихе» и плачу.

— В каком месте? Когда Ефремов ждет Доронину у своей машины, а она не приходит? Или когда она в такси начинает петь, а он все понимает?

— Даже раньше. Недавно я его детям показывала, и у меня сразу слезы в самом начале фильма. Там кусок утренней Москвы показывают. И вот эта музыка прекрасная Пахмутовой… Я знаю, почему плачу… От такой чистоты взгляда на этот мир, такого настоящего и чистого. Для меня это очень ценно.

— Во скольких фильмах вы сыграли у Сергея Урсуляка, то есть у своего папы?

— Вот только сейчас первый раз я начала у него сниматься. Фильм называется «Ненастье» по Алексею Иванову, у меня там маленькая роль.

— А почему только сейчас? Сергей много раз снимал свою жену, Лику Нифонтову, очень хорошую актрису. В «Тихом Доне» — младшую дочь, вашу сестру Дашу, а вас…

— Наверное, больше уже некого снимать. По остаточному принципу…

— Вы обижались, когда он вас не приглашал?

— Да, мне казалось, что это очень несправедливо. Не знаю, у папы какие-то свои представления, как должно быть. Просто в жизни всегда все бывает наоборот. В тот момент, когда я совершенно не ожидала, что он меня позовет, — я только родила ребенка и к тому же у меня было три проекта одновременно, — вдруг звонит папа и говорит: ты можешь через две недели сняться у меня? Честно говоря, я офигела. Хотя я к этому событию готовилась всю жизнь, а тут раз… Я: «Чего?!». И согласилась.