Выставка памяти Цветаевой заинтриговала нешаблонной концепцией
«Цветаева действительно самый искренний русский поэт, — утверждал Иосиф Бродский, — но искренность эта прежде всего есть искренность звука — как когда кричат от боли. Боль — биографична, крик — внеличен». Поэтический голос, как и крик боли Марины Ивановны, проступает из подготовленных к ее 125-летию выставки в Государственном литературном музее (ГЛМ) и книги «Библиофильский венок Цветаевой» Льва Мнухина и Михаила Сеславинского.
Исследователь творчества Цветаевой Лев Мнухин и глава Роспечати Михаил Сеславинский. Фото: Андрей Багрянский.
Экспозиция в доме Остроухова интригует прежде всего своей нешаблонной концепцией — скорее географической, чем биографичной. Атмосферой родительского дома Цветаевой в Трехпрудном переулке проникаемся благодаря искусно проработанным макетам его основных комнат. В красном углу — семейная икона Иоанна Богослова, в день которого родилась Цветаева. Юности, согретой теплом дома Волошина в Коктебеле, сопутствуют изумительные акварели поэта, в равной мере как и художника.
В Крыму Цветаева знакомится с будущим мужем Сергеем Эфроном, который там дарит ей обручальное кольцо с гравировкой «Марина», представленное в экспозиции. Начало семейной жизни ознаменует лестница, ведущая в «дом-корабль» в Борисоглебском переулке, который так и не станет счастливым для семьи из-за войны. Здесь рождается дочь Ариадна, чьи акварельные портреты матери поражают психологизмом, лиричностью и мастерством. А как иначе, если в учителях — сама Наталия Гончарова и преподаватели из школы при Лувре?
Эмиграция — особый сюжет выставки. Начинается он с заполненной на скорую руку анкеты, с которой Цветаева поедет по Европе. Чередой ее личных вещей проносятся: короткий Берлин, где случается встреча с Андреем Белым. Нежно любимая Прага, откуда Цветаева пишет Пастернаку проникновенные послания. Наконец, Париж, где происходит знакомство с эмигрантским миром, в который кто только не входит: от Бунина до Керенского.
Стихи Цветаевой читает Антонина Кузнецова. Фото: Андрей Багрянский.
Не опускают кураторы (одна из трёх литературовед Наталья Громова) трагические для Цветаевой и ее семьи отголоски революции. Из трогательных экспонатов — платок, который Цветаева подарила Ариадне. Ее в нем арестовали и увели в тюрьму на глазах матери. На потерю семьи, крова и скоропостижную гибель поэта в Елабуге ненавязчиво намекают фотографии, письма, личные вещи.
Остаётся главное — творчество. Оно пронизывает выставку: посредством рукописей, автографов и прижизненных изданий… Многие из них принадлежат главе Роспечати Михаилу Сеславинскому. Среди его библиофильских редкостей «Якорь» 1936 года, где расписались все значительные поэты Серебряного века: от Гиппиус до Мережковского, «Волшебный фонарь» (вторая книга стихов, 1912 год) с автографом другу юности Петру Юркевичу: «Дорогому Понтику — другу моих 15-ти лет», полустертый инскрипт «Романтику Революции» Александру Керенскому на берлинской «Психее».
Экскурсию по выставке ведет литературовед Наталья Громова. Фото: Андрей Багрянский.
Редкие книги с дарственными и владельческими надписями, письма, фотографии, открытки, уникальные сопутствующие материалы и мемориальные предметы из коллекции двух преданных поклонников творчества поэта Сеславинского и известного исследователя Льва Мнухина попали в щедро иллюстрированный альбом-каталог «Библиофильский венок М.И.Цветаевой». Изящное издание хоть и на любителя, но совсем не проходное для большого читателя, поскольку сделано с душой и щепетильностью к деталям.
Чего стоит одна подборка интимных писем, где Цветаева нараспашку или мудро замечает, к примеру, «мне вдруг захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду ходить и действовать». Или «самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уже переработано все, что мудреней и глупей».
Михаил Сеславинский показывает супруге книги из своей библиотеки. Фото: Андрей Багрянский.
— Если бы я знал в студенческие годы, когда в университетской библиотеке переписывал стихи Марины Ивановны в заветную красную тетрадочку, что буду владеть ее прижизненными изданиями и автографами… — замечает Сеславинский. — Храню их дома, и когда беру в руки, мысленно вхожу в кабинет Марины Ивановны (вспоминая песню Давида Тухманова на стихи Волошина) и как будто слышу ее голос.