В Подмосковье оказались 60 полотен Бориса Кустодиева

Сочные полотна Бориса Кустодиева словно доктором прописаны в эти серые дни. Выставляют их сейчас обильно — в преддверии 140-летия художника. Кажется, органичнее всего они смотрятся в музейном комплексе «Новый Иерусалим», где развернулась редкая для Подмосковья выставка «Венец земного цвета», в которой живопись изящно сплелась с поэзией.

Фото предоставлено пресс-службой проекта.

Новый Иерусалим — из тех мест, куда можно поехать всей семьей и на весь день. Кроме дивного Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, заложенного еще при патриархе Никоне, здесь приятный парк, который скоро заселят современными скульптурами, и гигантский по провинциальным меркам музейный комплекс (11 тыс. кв. м.). Показать есть что: помимо постоянной экспозиции со всевозможными экспонатами (в основном рассказывают, как складывался образ святых мест Подмосковья), занимательно обыгранными современными технологиями, музей предъявляет звучные выставочные проекты.

Чего стоит одна выставка Пабло Пикассо, подготовленная совместно с ГМИИ им. Пушкина. Хоть речь идет не о живописных работах, а об оригинальной печатной графике, созданной с 1919 по 1969 год, такой обширный показ работ художника в жанре livre d’artiste (особый вид издания литературного текста с иллюстрациями) случился в России впервые. И столь изобретательный дизайн (на стенах «оживают» витиеватые образы Пикассо) не встречался еще ни на одной российской выставке мастера.

Фото предоставлено пресс-службой проекта.

Живописные окрестности Нового Иерусалима словно сошли с полотен Кустодиева, а их на выставке 60 из 13 российских музеев. Повсюду кипит людская толпа: ярко-зрелищные образы Масленицы, бойкие купцы, нарумяненные русские Венеры, статные и грациозные барышни, такие, как Мария Ершова, дочь оперного певца. Ее портрет выставлялся на знаменитой выставке «Мир искусства» 1913 года, после чего на столетие выпал из поля зрения искусствоведов и нашелся в частном собрании только в процессе подготовки проекта.

Для Кустодиева принципиально было цепляться не за красивые лица, а за типичные, не за торжественное спокойствие, а мимолетную суету — озорную улыбку или подозрительный прищур… При этом ни одна деталь не омрачает жизнерадостные полотна задорных народных гуляний: ни пьяниц, ни драчунов, ни карманников… Ощущение реальности возникает, видимо, оттого, что художнику удалось найти баланс между жизненностью и ярким декоративным эффектом.

— С тех пор как Кустодиев, оказался прикованным к кровати, в его творчестве произошел настоящий прорыв, — рассказывает научный консультант проекта Ольга Глебова. — Он отодвинул на задний план парадные портреты, писал то главное, что составляло истинное содержание его жизни, — русский праздник. И, конечно, Масленицу, символизирующую победу над смертью. Кустодиев, избежав гибели, писал саму жизнь и не мог насытиться солнцем, хрустом снега, звоном бубенцов на тройках, криками балаганных завывал. Он спешил перенести на холст это острое ощущение счастья бытия, которое ценил и ради которого стоит жить.

С 1916 года одна за другой из-под его кисти расцветают масленичные гулянья, базары и ярмарки. Вокруг его семьи кружат смерть, война, голод, но, создавая на своих полотнах праздник весны, художник будто бы обретает силы, чтобы преодолеть тьму и все ее ужасы. Шесть Маслениц (одна из них — «Ярмарка в Кинешме», показывается широкому зрителю впервые за век) с 1916 по 1921 годы, не считая близких по сюжету картин, стали основными в его творчестве, а развернутая в них панорама русской жизни может прочитываться как завещанный идеал счастья для России.

Фото предоставлено пресс-службой проекта.

…Не только искусствоведы отмечают юбилей живописца, библиофилы тоже, но по-своему. Члены Национального союза библиофилов совершили виртуальное путешествие по художественным мирам Кустодиева. Вместе со специалистом по искусству книги 1920-х годов Дмитрием Фоминым они познакомились с наиболее редкими его работами в области книжной графики. И эти вещи, и живописные, представленные в Новом Иерусалиме, — не мечты о лубочной пряничной сказке, как поговаривали недальновидные критики, а гимн самой жизни.