Сладкий леденец жизни и смертебезбоязненность
Андрей Яхонтов работает над историческим полотном, которое охватит весь XX век. В романе «Божья Копилка» действуют Григорий Распутин, Николай II, Фрейд, Кафка, Лев Толстой, Дмитрий Менделеев, Ленин, Сталин, Берия, Гитлер и обыкновенные простые люди: регент Успенского собора в Кремле Виссарион Былеев, его сын Петр, мудрец Шимон, красавица Ревекка и ее жених Пинхас. Предлагаем отрывок из произведения.
фото: Алексей Меринов
Благословенны не внемлющие и не понимающие! Но тысячекратно осиянны и превознесенны осознающие ужас — во всей его полноте — и не сдающиеся! С малых лет Шимон взращивал в себе смертебезбоязненность, предосмысливал варианты достойного откочевывания из неостановимо работающего под вывеской «Здесь вам рады!» увеселительно-поминального заведения, то бишь обрекшего каждого, кто явился, безоговорочному исчезновению мира. Создал кодекс и долговременную программу убывания. Сердцевину завета заняла предпосылка праотца Соломона: «День кончины лучше дня рождения». Так и есть: теряешь все — начиная с вскармливающего материнского молока и молочных зубов, густой шевелюры, неповторимых родителей, друзей, и кончая остатками здоровья; прибавляются лишь болезни и морщины, итог — полнейшая финальная обобранность, потому правильно не цепляться за уходящее, не надоедать очевидной немощью, не тормозить попутчиков слабеющим возгласом: «Обождите, я еще хоть куда!», а тихо и неприметно или гордо и ненатянуто улыбаясь, удалиться. Неприлично засиживаться и забалтываться (в гостях и на белом свете) бессрочно долго, не годится цепенить статичностью — пока еще подвижных, трудоспособных и занятых.
Боязнь вечности (или невечности — как кому больше нравится именовать превращение в пустоту) не должна пугать, она не равняется самоисчерпанию и усредненности: я вслед за Сократом утл, потому склоняю голову и вместе с прочей массой в общем потоке впадаю в Лету, бессмысленно брыкаться, стенать, горевать, искать несуществующую лазейку, я, увы, не заслужил пощады и избавления, а так старался! Оценив себя невысоко — вытравливаете собственную неповторимость. Вовсе не приспущенным должен быть настрой! Избыть квоту обнуления надо с блеском — до мелочей отточенным концертным номером (в нескончаемо длящемся параде-алле): прямоспинно, фанфарно, в лучах прожектора, в манишке и лакированных штиблетах — отступить за кулисы не под стук собственных ломающихся каблуков, а раскланиваясь под горячие (или хотя бы жидкие) благодарные аплодисменты. Не затягивайте соло и сальто (до последней изношенности голоса и костюма), не хнычьте, не давите на жалость, не обременяйте — костылями, вставными челюстями, сетованиями и шамкающими попреками: «Вам, дорогие зрители, хорошо, вам не скоро, а мне пора — в ящик для отслужившего реквизита, а, может, прямо на свалку…» Повенчайте отчебученные коленца шутливым конферансом: «Все отлично, но допекло, самовычитаюсь. Счастливо досмотреть представление!» Будет принято (возможно) с надрывом, но понимающе. И вознаграждено. Не годится всесторонне обмусоливать предстоящее отпускание во гроб, ритуал не терпит прилюдных репетиций, они угнетают необратимее, чем непосредственный траурный процесс. Расставание надлежит максимально упростить и сократить. Череда последних мгновений не предназначена для растягивания в неторопкую погребальную процессию. Бесконечное воздействие на слезоточивые железы — не комильфо. (Но самостоятельно притерпеться к приспевшей панихиде не помешает, такая предусмотрительность не возбраняется.)
Шимон карябал в кондуите: «Сладкий леденец жизни истаивает оскоминой ненастоящести. Лучше недотянуть, чем перехватить лишку. Из мумифицированной бренности не соткать ничего кроме смердящего савана! Устройте праздник избавления от мазохистских тягот — карнавал счастливо сброшенной обузы. Освобожденным есть куда употребить себя — на молодые любовные игры и поддержание соревновательного задора, на зарабатывание денег и гулянки до утра, а не на волочение бездыханности вдоль кладбищенских аллей. Прелесть вышвыривания никчемности (то есть опостылевшей и вам самому пустопорожней живучести) пьянит (недолго, впрочем) душеприказчиков приятной иллюзией, что их по вашим стопам повлекут еще не скоро».
Шимон записывал напоследок: «Свойство мертвых — покушаться на приволье живых. Себялюбец-мертвец не желает разлучаться и, остынув, скликает к прокрустову ложу и прозекторскому столу широкий круг рыдальцев. Не годится — тянуть ослепших (от слез) в покойницкое безмолвие! А прельстительная благодать безумия, конечно, заманчива, но животна. Не утешит никого, что вам чудесно. Потому что жизнерадостность идиота-несоображенца понуждает окружающих тратиться впустую. Взвесьте (пока не впали в никчемность): по силам ли тащить на горбу (и не роптать!) ораву оглоедов, подтверждать нужность им, опять-таки, учитывая: каждое ваше неловкое движение, спотыкание и недомогание травмирует тех, кто рядом — ведь обернулись для разинь и неумех опорой, незаменимой палочкой-выручалочкой…»
«Устранитесь, — рекомендовал Шимон, — с наименьшими потерями (и без болезненных потрясений для кого бы то ни было), предстаньте продолжателем Авраама, Иисуса, Магомета, Будды — не малодушничающим: «да минует чаша сия!», а превозмогшим избраннический жребий. Предел ваших страданий близок, а обреченные жить продолжат мучиться. Отсалютуйте остающимся, осените их таинством нерасчетливой самораздачи, распахните перед осиротевшими неохватную ширь обретенных на протяжении жизни Господних даров — стигматов самопожертвования и луговых цветов, схожих с львиным зевом, сорняков, лепестково-ботфортово лиловеющих близ выгребной ямы, и геометрических катетов, равных протяженностью половине гипотенузы (когда противолежат углу в 30 градусов)… Последнее напутствие позволяет окрылатеть и окрылить, сделаться воскресающим воскресителем».
С юных лет Шимон тяготел к литературному творчеству, переводил в свободные от приема посетителей часы на русский язык труды Иосифа Флавия, центурии Нострадамуса, романы Дизраэли, перелагал притчи Ветхого и Нового Заветов — обращая их в простенькие назидания для тех, кому туго дается грамота.
— Способен ли вообразить Господа препятствующим восстанавлению поруганного Иерусалимского храма? — спросил Шимон Пинхаса и поделился трудностью: не удается поэтически переосмыслить сверхстранное житие возглавлявшего Иерусалимскую новозаветную общину праведника Кирилла, призвавшего Бога сжечь стройинвентарь и устроить вредившую реставрации землетряску. — Неужели Всевышний не порадовался бы возрождению святыни?
Приводило в замешательство и повествование о Вавилонской башне: Господь-де перессорил строителей из страха, что они — возведя неслыханной, божественной высоты чудо-здание, вторгнутся в райское бытие…
Пинхас справился с заданием блестяще: систематизировал испещренные каракулями листки, на которых Шимон делал черновые пометки, разбил сплошняковый текст на главы, упорядочил событийные ряды и, что самое важное, подыскал удобоваримую трактовку вавилонского долгостроя: ни к чему карабкаться на небеса до Страшного суда! А потом, после судилищ, — добро пожаловать. Убедительно объяснил он и недовольство Господа иерусалимскими зодчими: увлекшись реставрацией нерушимого храма, они перестали длить Стену Плача — по континентам, а ведь Стена — залог шествия по миру Очистительных Рыданий. Пинхас поместил литературные экзерсисы Шимона в папку с тесемками и вместе с созревшими яблоками переправил в Петербург Распутину — сопроводив просьбой напечатать сборник.
От Григория Ефимовича поступил ответ: «Отдал в издательство. Ждите. Ни в коем случае не ехайте на еврейский конгресс».
Приблизительно такое письмо, Шимон знал, и должно было прийти. Но не этого добивался мудрец. Он сказал:
— Надо ехать в Петербург и довести попечительство о рукописи до завершения!
Пинхас виновато улыбнулся. И — не поехал.
В удовольствие оказалось обсуждать с предполагаемым (нет, обязательным!) зятем и предназначенную для пересылки царю выжимку из гроссбуха Шимона: шлимазл схватывал пожелания на лету, замечания делал содержательные и точные, а когда принялись совместно редактировать и вымарывать сведения, компрометирующие госслужащих и могущие огорчить государя, поддакивал Шимону буквально во всем. Совместно смягчали, вычеркивали носящие оттенок ябедничества сводки: «Петр Дурново, министр внутренних дел, уйдя в отставку, перевез мебель из казенной квартиры себе домой. Да еще получил от вас, Николай Александрович, в подарок 200 тысяч, вероятно, за то, что присвоил эту казенную мебель. Его высокопоставленный родственник, сенатор (фамилию страшно произносить, поскольку возглавляет охранное ведомство), отправляет знакомых дам в Париж за госсчет — якобы агентами тайной полиции — и снабжает государственными деньгами, а из боязни, как бы не выдали себя и свою непринадлежность полиции, следом шлет действительных агентов, настоящих сыщиков — следить за липовыми разведчицами».
«Во время Хивинского похода великий князь Николай Константинович продавал офицерам вино и консервы из обозного запаса и силой отнял у хивинского хана (потребовал в подарок) лучшую лошадь».
Уменьшив список беспорядков (о которых приходили уймы писем), уперлись в вопрос: кто доставит облагороженную версию кондуита царю? Шимон не упустил предлог:
— Царь обещал прислать в Златополь полк солдат для препровождения в столицу полной версии кондуита! Отправляйся в Петербург! Письмом, которое позволит попасть к царю, я тебя снабжу!