Хам трамвайно-поэтический
Что остается в веках? Только Слово, запечатлевшее вроде бы подвижные, изменчивые, а на деле неколебимо застывшие типы человеческого характера.
Хочу иронически досочинить, дополнить филигранный труд античного мыслителя Теофраста, со всеобъемлющей точностью анатомировавшего присущие его времени людские особенности, наблюдениями над нынешними фигурами, носителями черт сегодняшнего дня.
фото: Алексей Меринов
Каждой бочке затычка
Он вездесущ, возникает всюду — по каждому поводу (и без повода): мелькает на телеэкране и газетных страницах, выступает в эфире, толчется на государственных и околотеатральных тусовках, высказывает (с немалым апломбом) разнополярные суждения, делится мнением по любому вопросу, готов дать комментарий касательно любого события, всех знает (шапочно или близко) и со всеми тесно, вась-вась, или поверхностно знаком (поэтому невразумительные мемуары — тоже его конек), лобзается, лыбится, беззубо и плоско шутит, всюду успевает — хоть на пять минут, а воссияет на небосклоне очередного хеппенинга, выступает организатором и одновременно участником всех на свете шоу, ни одно мероприятие (по его ощущению) без него никому не в радость… Репетилов? О да! Но теперешней формации. О чем талдычит, толкует, витийствует? Бог весть. Невозможно уловить. (Да так ли это необходимо? Так ли важны переливы из пустого в порожнее?) Проточная вода льется на мельничное колесо его пустой популярности — и в этом суть. Пустозвон исчезает — и никто никогда не вспомнит, чем он славен и был ли такой.
Ассенизатор
Собирает мусор, грязь, помои — досужие слухи и сплетни, — чтоб преподнести в виде конфетки — сенсации, разоблачения, обличения или демонстрации собственной значимости. Упивается своей сверхосведомленностью, купается в лучах скандальной известности, гордится изливающейся из слюнявых уст непрошибаемой пошлостью, скулосводящей правильностью и строгостью суждений (которую точнее было бы назвать ханжеством, фарисейством, пуританской склочностью). Попробуй задень его — возрази, укажи на ошибку или клеветнический источник якобы разоблачительной чепухи, которую несет, пристыди за копание в грязном белье — и этот скунс обольет тебя вонючей струей самозащиты, распахнется его смрадное нутро — выгребная яма, оттуда повеет застоявшимися нечистотами, гнилостным перегаром. Лучше не трогать, лучше обойти мерзость стороной.
Поплавок
Торчит на поверхности, сигнализируя о готовности услужить. Чу, малейшая поклевка, означающая: дернули некую связанную с ним наживку, исчезает — как от испуга ныряет, погружается в нети, исчезает в пучине. Но его сердце обмирает от счастья: нужен! Востребован! Его опять выдергивают. Не ради него самого. Он — атрибут. Посредник. Дающий знать. Оповещающий. И потому опять готов свидетельствовать против попавшейся на крючок добычи, доносить на нее, рад отозваться на любую надобность рыболова…
Ниспровергатель
Он — главный критик существующего порядка. Хотя сам получил (выгрыз, выклянчил) от критикуемого им режима все: достаток (а то и награды), спокойствие и реноме смельчака.
Объявляет во всеуслышание, что хлопнет дверью, покинет пенаты, где невозможно оставаться в силу их затхлости, и нас — жалких покорных подневольцев. Нет, он не может пребывать под пятой несменяемой политической давильни.
Но если бы он действительно уехал! Или хоть что-нибудь сделал, чтоб эта несменяемость устранилась. Нет, ему не до этого. Ему — до себя. Пусть бы он наконец бросил нас! Принципиально (а не беспринципно) положил две гири — две фигуры своих речей — на чаши весов. И осознал, чего на самом деле хочет — шумихи или свободы?.. Но его не пронять, ведь понимает: учиняемые им эскапады — в стакане воды. Не пройдет и полугода — он опять среди нас, возвратился с тем же шумом и с той же помпой, с какой отчаливал. Оказалось, там, куда сбегал, его эпатаж не нужен. Неинтересен. Ну и ладно. Можно сделать рожу топориком перед соотечественниками — ничего ведь не случилось. Не прокатило? Не беда. Никакой минус на самом деле не волнует его больше, чем собственная выспренность.
И опять мозолит глаза и дует в уши. Набирает очки на визге. Если о его ньюсмейкерстве судачат вяло, не устает подбрасывать хворост в костерок. И на всякий случай трется возле трона. Вдруг еще что-нибудь перепадет! Тогда, вместо того чтобы сказать: «Ну отслюните хоть сколько-нибудь! Ах, не даете ничего? Тогда опять вас окостерю», — действительно начинает бухтеть и оскорблять — еще и тех, кто замечает его двуличие. Без нападок на кого-либо, сам по себе, он ничего не значит. А признать свое мелочное выгадывание не позволяет гордыня.
Сто причин стать патриотом
Он — патриот. Горячий патриот. Почему не стать патриотом, если за патриотизм платят?
Патриот отправляет своих детей учиться в Лондон, хранит сбережения в швейцарских банках, ездит отдыхать на Лазурный Берег. И при этом кричит: «Моя судьба — Россия». Почему не сказать, если платят за слова, а не за поступки?
Кандидат в девятый круг ада
Главная его черта — неблагодарность. Не демонстративная, а повседневная. Под сурдинку. Берет у всех и ничего не возвращает. Одалживается и не чувствует себя в долгу. «Лезет в гору», как говорят преферансисты, а при этом ползет в прибыток, поднимается по ступеням — карьерным и социальным. Его цель — быть избранным. Куда угодно, во все структуры. Не унывает, если не получается. Перебегает в лагерь оппонентов. Потом — к критикам прежних своих покровителей, а благодетелей поносит. Но готов вновь вернуться в лоно послушания и сделаться слугой. Верноподданически льстит, если его куда-нибудь изберут.
Святой
Бывает, встречаются сложносочиненные человеческие индивидуальности, но есть те, которые лишь напускают на себя сложносочиненность. А на деле просты до элементарности и умещаются в простенькие определения: «притвора», «жулик», «прохиндей»… Такие фигуры исчерпываются давно известными параметрами, скажем, идиомой «как с гуся вода» и схожей с ней поговоркой о божьей росе…
Он будет ездить к проституткам, брать взятки, лгать напропалую и при этом корчить из себя правдолюбца и распятого мессию, изрекателя истины в последней инстанции. Будет называть свои банальные ухищрения божественными откровениями и требовать рукоплесканий по поводу своих якобы возвышенно-созидательных творческих потуг. Вымогать аплодисменты и всеми путями и средствами делать вид, что общество добровольно и без его настояний оценило его вклад в вечность. Сорви с него маску — и ничего в его психологии не изменится, фиаско он выдаст за очередную победу.
Смельчак
Сообразительный малый (при всем глобальном убожестве этой натуры): сознавая свою жалкость, лезет-напирает на флегматичных великанов. Выверяет каждый шаг, прежде чем сделать выпад: точно ли не получит оплеуху в ответ? Отличие этого типажа от Моськи в том, что Слон действительно не видел облаивающую его шавку — столь мизерно она себя проявляла, а наш смельчак вполне различим, но рассчитывает в своих крадущихся с оглядкой дерзостях именно на пренебрегающих мелочами соперников. Те не станут мстить лилипуту и прихлопывать его, как комара. Не захотят связываться с пигмеем — это не их уровень и не их размер, это ниже их достоинства, пощадят, а это ему и нужно. Мнимая наглость подарит чувство необоснованного необозримого превосходства, даст шанс новых атак на не желающих связываться с ничтожеством благородцев. Он пребудет в чудесном мире иллюзий, старательно избегая смотреть правде в глаза и признавать себя фуфлом.
Хамло
«Грядущий хам», приход которого провидел Мережковский, не только обозначился рельефнее, чем прежде, но прочно воцарился на просторах общества. Наряду с пошлым и грубым хамством «плебса» сталкиваемся с хамством утонченным, философски обоснованным.
Хам может ни бельмеса не понимать в поэзии и при этом сочинять пространные теоретизирующие статьи о Пушкине, делиться убогими самодовольными домыслами о том, чего нет и быть не может в «Евгении Онегине», или предпослать предисловие книге талантливого поэта, примазываясь таким образом к чужому дарованию.
Хам прочно прописался в политике. «Я займу ваше внимание ненадолго», — вежливо и настойчиво говорит хам и завладевает вашим временем на годы. «Получите благоденствие», — обещает хам и заводит тягомотину длиною в несколько нескончаемых сроков, красуясь на трибунах и не отягощаясь в силу своего хамства размышлениями о том, каково вам воспринимать его бред.
Невольно задумываешься: не способствовал ли приходу этого хама сам Мережковский? Большевики и верно были худшим воплощением поруганной России. Но можно ли было противнику большевистского хамства делать ставку на Гитлера?
Впрочем, сегодняшние светочи культурного фронта превозносят и считают необходимым привить на российской почве таких апологетов гитлеризма, как Иван Ильин. Это ли не объяснение ширящегося дикарства? По сравнению с оголтелым фашизмом трамвайное или поверхностное антипоэтическое хамство — именины сердца. Но ведь оно — подступы к фашизму.