Художник в законе Эдуард Кочергин: «Сталин кормил, а Ленин нет»

Эдуард Кочергин — выдающийся театральный художник с выдающейся биографией. Лучшие спектакли Товстоногова, Додина, Гинкаса оформлял он. А уж биография — такой точно нет ни у кого из его коллег, и не только. Сын врагов народа (отец, русский, расстрелян, мать, полячка, отправлена в лагерь, после войны освобождена), он с четырех лет узнал, что такое сталинская школа воспитания: детоприемники НКВД для отпрысков «шпионов» и «агентов» всех разведок мира. В восемь лет бежал и поездами, идущими с фронта, добирался из Сибири в Ленинград, чтобы найти там единственного родного человека — мать. Что такое воровство, знал не понаслышке. 

Школа жизни сформировала его художественный стиль, систему ценностей, и он как никто знает цену словам и поступкам людей. Которых про себя называет «дяденьками» и «тетеньками», невзирая на звания, награды и статус. Сегодня у главного художника БДТ юбилей — 80 лет.

Фото: Вениамин Каплан

Мое нехорошее детство

— Эдуард Степанович, тетеньки и дяденьки — это из того времени у вас? Вы же даже народных артистов так зовете.

— Конечно, из того. Я же любя, так нормально.

— Эдуард Степанович, я не могу представить и даже поверить в то, что 8-летний ребенок один через всю страну на перекладных добирался из Сибири до Ленинграда. Это нереально.

— Но так было. Так все жили во время войны и после. Так я научился кормиться.

— Профилями вождей, которые вы гнули из медной проволоки? За кого, кстати, больше давали — за Ленина или Сталина?

— Сталин кормил, а Ленин нет. Тогда спрос на Сталина был. 45-й год, война кончилась, Сталин был как солнце, как Господь Бог. Я же работал на железных дорогах, а там — военные, они возвращались домой. Естественно, у них пиетет перед вождем. Портреты Сталина висели на всех станциях, его особенно любили в белом кителе при всех орденах. Так что он у меня в глазах был — и я легко его гнул из проволоки, минут за 10.

— Какая чудовищная диалектика: с одной стороны, Сталин вашей семье и вам испортил жизнь, чуть не погубил, а с другой — спас от голода.

— Спас, конечно Это ж было удивительно тогда для многих, что пацан так быстро делает похожий профиль. Но тогда я же не знал, что он тиран, кормился его профилями. Знал тогда лишь, что мать мою, польку Бронеславу, куда-то забрали, а что и как, понятия не имел. А то, что были лагеря, репрессии, ни я, мальчишка, ни народ в массе своей об этом не знали… Я в своих книгах еще не все написал.

— Интересно, что осталось за кадром? У вас там страшного и без того хватает о послевоенном времени.

— Ну, например, как людей проигрывали в карты и сбрасывали с поездов. Всякие гадости такие были… Жестокость была. Я же скачок, майданник, помоганец.

— А что значит скачок и майданник?

— Майдан — это вокзал, а майданник — поездной вор. Углы — это чемоданы по блатяре. Углы мы брали с поездов: брать — значит воровать. Видишь, перехожу на феню. Грабили офицеров, которые с Запада везли шмотки, они же тоже воровали. Мы их чистили — делиться надо.

— Ну да, мародерство победителей, а победителей не судят. Скажите, вот эти навыки остаются на всю жизнь?

— Остаются, конечно. Навыки падать, например. Меня научили падать на всю жизнь, я ни разу ничего не сломал. Умею ходить по гололеду: надо так немножко подгибать колени, чуть-чуть. И падать надо только на правый бок, на левом — сердце, опасно. Да после этой школы в цирке можно выступать. Ведь профессиональные скачки по крышам вагонов переходили, бегали. Сейчас это спорт — паркур, а тогда — профессия. Я был маленький, худенький — кличка Тень. Два мужика были, и я, мальчик, по фене — гаврик: меня брали на плечи, и я скидывал с полок одному из них «углы». А следом шел третий и выносил. И что тут важно: перед тем как идти на дело, мы все двери в вагонах открывали отмычками на улицу — на случай преследования.

— В ваших книгах «Ангелова кукла», «Крещенные Крестами» очень колоритно описан этот параллельный мир: яркие персонажи — воры, проститутки…

— Там своя культура была, точнее, антикультура, законы свои. Сейчас бандиты не соблюдают их. Тогда, если в компанию входил вор в законе, его никто не смел тронуть: его нельзя было обижать, а если кто обижал, могли убить. Вором в законе тот считался, кто соблюдал все воровские законы. Он не имел права работать. А хорошие карманники — это вообще аристократы, профессионалы прежде всего.

— Кроме воровской среды еще и подробное, яркое описание проституток всех мастей. Они такие хорошие?

— Очень хорошие. Мы жили рядом. Лидка Петроградская, паханша, — моя соседка. Проститутки — очень хорошие товарищи. Когда у меня мать умерла, они мне все помогли сделать: обмыли, одели, трапезу сделали католическую. Пришли в костел на отпевание. И это проститутки петроградские, опущенные, а стояли всю полную службу, как полагается. Я без них бы ничего не смог. Старые проститутки, уже пенсионерки… Я поддерживал с ними отношения, не бросал их. А Лидка Петроградская торговала газированной водой и соками в бывшем здании полицейского управления на Невском, и я к ней заходил, она меня угощала соком бесплатно.

«Я обучен был убивать руками»

— Свое детство вы считаете нехорошим?

— Почему? Детство всегда хорошее. В детском саду я не был, пионером не был, комсомольцем тоже. Даже если бы захотел, меня все равно бы не взяли — сын врагов народа. Позже, когда я поступил в институт, мне предлагали вступить в комсомол — я отказался. Я и не хотел — зачем?

— Как зачем? Для кого-то партия открывала двери в карьеру, для кого-то был оберег.

— Я же католик — мать меня крестила еще до ареста. А когда мать забрали, приехали тетки ее, взяли меня и покрестили в старообрядчество.

— Может, вас Бог спас, а не только профиль Сталина?

— Конечно, ангел-хранитель. Так вот о партии. Я уже работал в Театре Комиссаржевской, и для октябрьской демонстрации мы должны были сделать какую-то декорацию — так было всегда. Я сделал машину в полную величину в духе художника Чупятова, ученика Петрова-Водкина, он хорошим формалистом был. Машина эта очень понравилась начальникам, и меня пригласили к 3-му или 2-му секретарю райкома партии по идеологии. Пошел, думал, еще что-то хотят заказать мне, а он стал расспрашивать про мою работу, сказал, что хотят представить меня к званию. А потом спросил, не хочу ли я вступить в партию. «Я верующий», — говорю. Он обалдел, особенно когда узнал, что я католик. А католиков в России тогда было, да и сейчас не больше 1 процента. Мы стали говорить о ритуалах (он накануне похоронил мать, и я похоронил мать), я ему все рассказал, и, короче говоря, мы подружились. Я его сдвинул, он стал Достоевского читать, а там до церкви рукой подать.

— Вам припоминали, что вы сын врага народа? Или воровское прошлое?

— Если бы я поступил в военный вуз, не знаю, как бы сложилось, а я же художник. Но бандитское прошлое один раз чуть не поломало мне жизнь. И, как ни странно, тут меня спас НКВД. Я поступил в художественное училище, а там никто не знал, откуда я, хотя у меня был куратор из НКВД (на меня досье с побегами и прочим), и НКВД был доволен, что я поступил в эту школу, то есть стал человеком, по их понятиям. Мне было запрещено говорить, откуда я взялся, никто о моем прошлом не знал буквально до перестройки, а я не говорил никому, и мать молчала.

А в школе был парень Володечка, сын полковника, задиристый такой — он паханил в школе. Так вот этот Володечка задирал всех, поэтому его не любили. Когда он меня уже в третий раз прижал на лестнице (здоровый, сытый такой, а я мелкий, худющий), я применил прием чисто воровской. Я ведь обучен был убивать руками. Я и сейчас могу убить. У воров есть свои приемы, которые никто не изучал. Обычно воры не убивают, а только в защите, но человек не встанет. В общем, когда он прижал меня наверху витой лестницы (еще в ХIХ веке была сделана), перегнул через перила, стал давить, я машинально сделал «локоть».

Я ведь машинально, я защищался, а Володечка полетел по лестнице вниз, отключился, у него сотрясение было… Но удара никто не видел, а поскольку его все ненавидели — подтвердили, будто он сам свалился с лестницы — споткнулся.

Но его отец, начальник танковой академии, полковник (а 52-й год, все армейские полковники на высоте), наехал на милицию, чтобы те со мной разобрались. Меня вызвал капитан НКВД, посадил напротив: «Расскажи, что там происходило. На тебя знаешь, какие телеги от полковника идут». А полковник еще и начал копать: узнал, что я был в колониях, что беглый… Но доказательств против меня у него не было, поскольку все пацаны за меня и показали, что тот сам летел по скользким ступенькам вниз. Капитан послушал меня, послушал: «Ну скажи мне, что ты с ним сделал?» — «Да машинально, — говорю, — не выдержал». «Ты что, «локоть» сделал ему?» — «Да». — «Молодец!!!» — капитан аж хлопнул меня по плечу.

— Вот были же люди в НКВД.

— Да, неожиданная реакция. А причина простая — в ту пору между НКВД и армией были стычки: армейцы претендовали на власть, они пришли с победой, они хозяева в стране и упрекали энкавэдэшников, что те не воевали. Так меня не отчислили из художественного училища.

«Рабы, «шестерки» — вот и вся психология»

— Последний вопрос про ваше плохое детство. Это школа жизни?

— Школа выживания. Шикарная школа, на всю жизнь. Я на спор с одной спички зажигаю костер при дожде. Спорю с охотниками и выигрываю полбанки. И сырые дрова, надо знать просто, как их разложить. Тут дело в физике: как разложить и какой запал.

— А в театре «школа» пригодилась?

— Помогало в театре знание фени. Как начинаешь говорить, сразу все делают, такой народ. У меня была история в театре «Современник»: я с Фокиным Валерием делал спектакль «С любимыми не расставайтесь», это был его второй спектакль. Меня вызвали на монтировку, я приехал, а на сцене ни души. Прождал два часа и ушел. Позвонили, извинились, я снова пришел, и опять то же самое — никого. На третий день я как пошел по фене («мандалаи», «салавоны» и т.д.), они опупели, а закончилось все аплодисментами — хлопали мне артисты, которые в это время вошли в зал и слушали меня. И только после этого монтировщики стали работать. Заставлять работать я умею, сейчас уже боятся. Если чувствую, что все стоит, сразу на феню перехожу. Рабы, просто рабы, «шестерки» — вот и вся психология. Многие задавлены…

С Георгием Товстоноговым. Фото: Вениамин Каплан

— Мне кажется, ваша биография во многом сформировала ваш стиль, такой суровый, что ли.

— Не знаю. Работал по-разному, да и Товстоногов по-разному работал. Одно дело «Волки и овцы» он захотел в стиле ретро, а «Тихий Дон» — как народную историю, как бы через икону. И поворот получился не социальный, а поэтический. Или «История лошади», она уже классика. У Додина другая культура: он ученик Зона, а это питерская школа, и я как художник от них для себя очень много приобретал.

— Георгий Товстоногов — все-таки главный режиссер вашей жизни?

— 30 спектаклей я с ним сделал, и хорошие спектакли. Но и с Додиным Лёвой я штук 18 сделал. Художнику интересно с разными режиссерами работать, мне, во всяком случае, с Додиным — как в поддавки, с Гинкасом со всеми его капризами и выкрутасами тоже интересно. Всего один раз я работал, но часто вспоминаю, с Равенских в Малом театре. Сумасшедший тип, но так интересно. У меня такая профессия, где надо уметь поворачиваться в разные стороны. Так что не только Товстоногов.

— А с режиссерами не приходилось переходить на феню?

— Один раз был. Другой раз ведро с краской в режиссера бросил, но после этого, как ни странно, мы стали друзьями. Если вижу эгоцентризм, если человек тянет одеяло на себя бесконечно и еще пренебрегает художником свысока — вот этого я не терплю. Я вообще не люблю, когда унижают человека, а режиссеры любят унижать артистов с большим удовольствием. Не все, но большинство. Вот Гога (Георгий Товстоногов. — М.Р.) не унижал, его боялись за другое — он очень остроумный человек, словом опускал, но не унижая. Юмор у него был природный, естественный, не то что у других.

— Знаете, сейчас такая тенденция в театре, что режиссеры сами становятся художниками — это правильно или нет?

— Смотря какие режиссеры. В прошлом были такие, они же замечательные художники — Акимов, Козинцев. Такие — пожалуйста, я не против. Главное, чтоб было хорошо, но когда человек не смекает, что это такое, не чувствует, он себя унижает, отнимает от себя очень важные вещи. Скажем, визуальный ряд, выстроенный правильно, — почти 82 процента информации, которую получает человек через глаза. Если этот ряд нарушается, то теряют и зритель, и спектакль, и режиссер. Не все режиссеры владеют этим, а тот, кто владеет, — пожалуйста.

— А таких назвать можете?

— Не знаю, в Питере таких нет, и российских я не знаю таких.

— А то, что современные технологии все чаще заменяют работу и мысль художника, это вам как? Не я, художники переживают.

— Я не против, важно, чтобы это было интересно. Если все органично и работает на идею, то замечательно. А уж если художник владеет этими технологиями и делает из них образ — вообще отлично. Я тоже работаю с новыми технологиями. Вот у меня в спектакле «Крещенные Крестами» проекция идет. И 30 лет назад в Америке я делал спектакль, где в ту пору намного выше были технологии, все использовал. Да, это прекрасно, и материалы новые появились.

— А это отменяет ремесло?

— Не отменяет, но сейчас трагедия в другом — в мозгах происходит подмена. Я это вижу по студентам: они думают, что можно получить информацию и знания о культуре только через Интернет. Но трагедия в том, что то, что раньше считалось безвкусицей и неприемлемым, сейчас в Интернете смешалось, хорошее и плохое, фигня-мигня всякая. А чтобы выбрать из этого интернет-многообразия, надо иметь хорошее образование и вкус. Поэтому много художников появилось, которые, поверхностно пользуясь Интернетом, делают вещи несерьезные, мягко говоря. То есть опускают культуру.

Все-таки художник — это индивидуальность. Вот, скажем, палех — надо знать, что это: когда-то была самая дешевая икона в России, их продавали с лотка. Ширпотреб, при советской власти ставший народным промыслом. И тоже он появился неестественным путем: иконописную манеру перевели в ширпотреб. Делать искусство из палеха нельзя, а на этом спектакли делают, причем пользуют советские рисунки, даже не иконы. У каждой вещи есть свои коды, это надо понимать. Если ты зрителю даешь неверную информацию от культуры — это грех, ты его опускаешь. Соединять смыслы надо уметь, надо быть очень крутым художником и очень образованным.

«Стукачей вижу сразу»

— Кстати об иконе. В вашей книге «Записки планшетной крысы» есть история о том, как в немецком театре долго не могли выполнить икону к вашей декорации. Почему?

— Это был спектакль Товстоногова по Островскому. Немцы в мастерских сами признались нам, что у них не получаются глаза на иконе — она являлась частью декорации. А дело в том, что русская икона — это византийская традиция, там зрачки у святого должны быть выше горизонта. Он должен смотреть поверх голов. И еще глазные яблоки должны быть точно параллельны друг другу. Смотреть так нельзя, а нарисовать можно. Получается такой потусторонний взгляд. Этим и отличается православная икона от католической. Мадонна смотрит нормально, а Богоматерь отстранена, в ее взгляде есть отстранение.

— Вы человек редкой биографии, прошли невероятную школу жизни. Мне кажется, вы никогда не спутаете черное с белым и все понимаете про людей.

— Это да, меня не повернуть. Если человек начинает себя выделять из других, начинает себя поднимать, то он тут же прекращается для себя. Это же неестественно, хотя можно в порыве каких-то эмоций так выступить, но в принципе это не философия жизни.

— Скромнее надо быть?

— Не скромнее. Не надо ничего бояться — никого и ничего. Не надо ни во что встревать. Мне есть как выражаться в моей работе в литературе, в театре, а самовыражаться в политике… Я воспитанник воров, а это означает — не вмешивайся. Знаете, как у воров считается: чем больше народ беспокоится, тем труднее работать.

— Когда с новым человеком встречаетесь, про него все сразу понимаете?

— Многое. Стукачей сразу вижу.

— Научите, как вычислить? А то время, похоже, такое интересное наступает.

— Да не знаю, спиной как-то чувствую. Товстоногов тоже знал всех стукачей в БДТ. Мы с ним работали в Германии (в Берлине делали Островского). Гуляя по Берлину, беседуя про театр, про артистов, я сказал: «Эта стукачка, а этот случайно стал, его завербовали». — «Откуда вы знаете?» — спросил Товстоногов. — «Чувствую». А он знал, потому что директор, которого в театр спустили нам из обкома, в сердцах ему рассказал, кто стучит.

— Не называйте фамилии, чтобы я не расстраивалась. Не могу понять, зачем им это надо было: роли получали таким путем?

— Кто-то да, а кто-то по глупости попал на крючок. Замечательная в БДТ была зав. костюмерным цехом, ее в поезде на гастролях поймали с финном, стали шантажировать. В результате она спилась и умерла, очень хорошая женщина была и специалист хороший.

— Эдуард Степанович, что будет происходить в ваш юбилей в Петербурге и в Москве?

— Будет две выставки — одна в Эрмитаже, называется «Избранное». Там собраны самые известные работы — «История лошади», «Гамлет» Гинкаса, «Бесы» Додина, его же «Братья и сестры». Но это выставка документов, потому что эскизы все рабочие, по ним делались декорации, макеты и фотографии. Все эскизы костюмов подписаны Товстоноговым. А в Москве в Бахрушинском музее будет уже большая выставка в новом пространстве, бывшей конюшне, — там больше работ раза в три-четыре и тоже документы.

25 сентября в Большом драматическом театре у нас в Петербурге состоится вечер — там отрывки из двух спектаклей: «Крещенные Крестами» и «Ангелова кукла». А потом артисты — Богачев, Игнатова, Петров — будут читать мои рассказы: о Лебедеве, Борисове, Стржельчике и две последние главы о Товстоногове. Повесть о Товстоногове перевели недавно на польский язык.