Умный мусорный бак и судьбы цивилизации

Интернет полон самых радужных пророчеств о будущем умной техники. Предметы домашнего обихода, обзаведясь компьютерными чипами, сами станут собирать нужную для их работы информацию, обмениваться ею, обращаться с просьбами и советами к владельцам. Они будут опережать наши желания, не дожидаясь приказов. «Интеллигентный дом» («intelligent house») — это выражение уже будет указывать не на обитателей дома, а на бытовую технику и возможность вежливого общения и взаимопонимания с ней. Да и вобще понятие «интеллигенции» изменит свой смысл. «У меня интеллигентный холодильник», — похвастается одна хозяйка. Другая ей в ответ продемонстрирует «интеллигентный» шкаф, оснащенный датчиками и детекторами. Третья робко вставит: «а у меня интеллигентный муж» — но на нее посмотрят с недоумением…

Недавно я прикоснулся к этому лучезарному будущему, приобретя сенсорный бак для мусора. Фотоэлемент в крышке реагирует на приближение руки: бак с готовностью распахивается, а потом захлопывается. Сам я большой поклонник умной техники и искусственного разума. Но с этим баком в мою жизнь вошла нервозность. Хоть он и невеликого ума, но все-таки и не совсем чурбан; а с умом возникает и нечто вроде своеволия. Когда я прохожу мимо него, направляясь вовсе не к нему, а, например, к плите, он услужливо распахивает свое мусорную пасть. Простой бак никогда бы так не оплошал, стоял бы себе спокойно в ожидании, когда до него дойдут руки. А у этого время от времени происходит нервный срыв и он, не зная, как угодить, начинает хлопать крышкой в знак какой-то внутренней амбивалентности, — демонстрирует сразу все, на что способен. Тогда остается только привести его в чувство: вынуть и заново вставить восемь батареек. Когда же я прохожу мимо, а он по какой-то причине не приветствует меня, я немного обижаюсь и начинаю думать, все ли с ним в порядке и почему он на меня не реагирует. Это, конечно, маленькая беспокойная зона в масштабе дома, но из-за нее у меня возникло ощущение, будто я живу в коммунальной квартире, с соседом хоть и не зловредным, но все-таки чужим, — и что-то в моем жилище случается помимо меня, приходится чуть-чуть напрягаться и быть настороже.

Теперь с некоторым ужасом я начинаю думать о времени, когда все вещи обзаведутся своим маленьким умишком, своей нервной системой. Из лучших побуждений: чтобы нам угождать, предупреждать малейшие желания и отвечать на сигналы нашего мозга, в которых мы и сами-то порой не в силах разобраться. И тогда нам придется с ними договариваться и тратить массу психической энергии на эту вроде бы полезную суету, на добрую смекалку, которую мы сами в них и вложили. Беда в том, что бестолковость и даже глупость — это не полное отсутствие ума, а особое его проявление. Так и с этим умным баком: вроде бы все он делает, как в сказке, по мановению руки, а вместе с тем примитивный фотоэлемент уже снабдил эту вещь неким разбросом значений, т.е. свободой воли в зародыше. С какой дистанции он должен отзываться на мои шаги? Какая мера близости предполагает проникновение? Даже я этого не знаю, а уж он и подавно. Вот и стараемся мы уловить намерения друг друга в размытом диапазоне: его в служебном рвении заносит невпопад, а я, проходя мимо, вздрагиваю.

Самое раздражающее — что между нами возникает нечто психическое. Как будто мало мне других отношений: с близкими и далекими, с друзьями и коллегами!… Эмоциональная и умственная перегрузка… А тут еще этот несчастный бак лезет ко мне со своим «отношением». Что если за ним полезут и столы, и стулья, и крыша, и пол, и стены, и занавески, и холодильник, и ванна, и вообще все вещи, которые техника ближайшего будущего обещает сделать умными и отзывчивыми. Ведь от такого поумнения всего вокруг сам человек может впасть в безумие!

Размышляя дальше, я начинаю примеривать эту непредвиденную свободу на себя — и на Того, кто, вероятно, нас сотворил. Мы ведь тоже по большому счету вряд ли Ему так уж нужны. Он сначала вылепил нас из праха, потом вложил душу. И, наверно, надеялся, что мы поможем ему возделывать сад, который он насадил в Эдеме, превращать землю в рай. А в результате мы землю разворотили, устроили все по-своему, и непонятно, как Он до сих пор терпит нас, своих якобы помощников, от которых только и жди неприятной возни и непредсказуемых выходок. Трудно даже вообразить, сколько энергии, нейронов и нервов тратит вселенский Разум на общение с нами. Этот фотоэлемент, который у нас называется «душа» и встроен для восприятия Света, побуждает нас к множеству нелепых и даже саморазрушительных поступков, на которые Ему приходится все время отвечать, как и на наши бесконечные моления, просьбы и приставания. Зачем Ему это? Рад ли Он, что нас сотворил? Или терпит нас из жалости, лишь изымая порой фотоэлемент, когда мы совсем уж выходим из-под контроля.

…Так рассуждая, я пожалуй, готов смириться и дальше терпеть этот не вполне предсказуемый бак. Тем более, что, по сообщениям газет, со временем найдутся совершенно новые — и неожиданные — возможности применения незримой инфраструктуры, которая сплетет в одну громадную Сеть все предметы, которые окружают нас в наших жилищах, в наших городах — всюду! У этой Сети, возможно, возникнет свой собственный разум. Правда, заключают пророки тотальной Сети, «выпутаться из таких тенет людям будет нелегко».

В самом деле, на горизонте маячит уже «интернет вещей», когда все предметы, наделенные компьютерными чипами, станут участниками всеобщего круговорота информации и обзаведутся своими электронными адресами. Сметана будет жаловаться холодильнику, что он ее недо- или перемораживает. Тот будет посылать сигнал хозяину — принять к сведению жалобу сметаны. Если же хозяин проигнорирует, то холодильник будет жаловаться Всемирному агентству по контролю за правами вещей на то, что по вине хозяина не соблюдаются права сметаны на оптимальную температуру. На счет хозяина будут начисляться пени. Автомобиль будет подавать жалобы на превышение скорости. Плоскогубцы при появлении первых признаков ржавчины потребуют принять меры очистки и дезинфекции. Шубы будут стонать в шкафах о необходимости проветривания и защиты от моли. Потребуют уважения своих законных прав все товары, приборы, продукты.

Злостных нарушителей и нерадивых хозяев будут привлекать к ответственности за разбазаривание общественного богатства. Они подвергнутся моральному осуждению, как антиматериальные и антисоциальные элементы. Юридические кодексы пополнятся статьями о неотчуждаемом праве вещей на достойное существование, на охрану здоровья и свежести. Утвердится понятие материальной корректности. Поднимутся волны волонтерских движений. Возникнет общество охраны прав потребляемых, которое будет конфликтовать с обществом охраны прав потребителей. Их лоббисты будут осаждать парламенты технически развитых стран, предъявляя свои взаимоисключающие требованиям. У фруктов, овощей, молочных продуктов найдутся свои группы моральной поддержки, а мясные продукты станут центром горячих политических баталий.

В общем, вещи обретут голоса и мы услышим их хор, разносимый во все уголки информационной вселенной. Найдутся и свои агуманисты, Иваны Карамазовы, готовые заявлять благородный протест против страданий неповинных вещей и собирающие факты их притеснения с электронных чипов. И человека призовут к ответу за каждую слезинку, пролитую сыром.

«Интернет вещей» — это не просто техническая идея, но и философия раскрепощения вещей, наделяющая их голосом и достоинством. Я сам приложил «руку» к такому вещепониманию, соорудив в 1984 г. с московскими друзьями «Лирический музей, или Мемориал вещей», где они свидетельствовали о самих себе. В этом музее экспонатами стали самые обычные вещи, лишенные особой матеpиальной, истоpической или художественной ценности, например, ложка, кастрюля, щетка, гребень, зеркало, компас, детский калейдоскоп, камешки с моря, фантики от конфет… Но им присуща лиpическая ценность, которая определяется мерой их пеpежитости, осмысленности, освоенности в духовном опыте владельца, точнее, спутника по жизни. В этом пространстве образуется «человещность», сентиментальное братство людей и вещей.1

В этот «лирический» ряд можно включить и «дерево, владеющее собой,» — я набрел на него в маленьком городке Афины (Джорджия, США). Оно принадлежало полковнику Джексону, который завещал ему полноту юридических прав; и вот уже почти двести лет никто на них не посягал. Этот белый дуб красив и тенист, но более всего поражает в нем не величавый вид, не природа и порода, а царственная принадлежность самому себе. В каком-то смысле ему повезло больше, чем роскошным коронам и мечам, усыпанным драгоценностями, которые хранятся в оружейных палатах или музейных сокровищницах. Те принадлежат кому-то, а дуб нельзя присвоить или продать. Он не только самовладелец, но и землевладелец. Рядом с ним прикреплена табличка: «В силу и знак великой любви, которую я питаю к этому дереву, и огромного желания сохранить его на все времена, я передаю ему право полного владения собой и всей землею на расстоянии восьми футов во все стороны. Вильям Джексон (1820)».2

Растения — первичная форма жизни, и нам, передовому ее отряду и саморазвивающейся форме разума, было бы о чем с ними потолковать. Интернет деревьев, рассказывающих о своем самочувствии, о течении соков, распускании почек, опадании листьев, имел бы огромную духовную ценность. Деревья делились бы с нами своим опытом врастания в почву и питания солнечным светом и могли бы поведать много замечательных историй — для того, чтобы мы не только лучше заботились о них, но и понимали бы общую основу жизни людей и растений. «Учись у них — у дуба, у березы,» — призывал А. Фет, и новейшая техника коммуникации могла бы этому способствовать.

Что же касается вещей неодушевленных, продуктов человеческой деятельности, то здесь трудно определить черту, за которой идея их суверенности оказывается пародией на себя. Философская мысль совершает радикальный поворот, причем в знакомом русле «корректности», которую в данном случае стоило бы именовать не политической, а онтологической (бытийной). Своего рода заявкой на идеологию «онтокорректности» стала маленькая, однoстраничная статья, которая попалась мне в свежем выпуске англо-американского журнала «Философия сегодня». Она так и называется: «Освобождение артефактов». Автор Билл Капра задается вопросом: «Быть может, артефакты сами имеют права и обязанности. Может быть, велосипед имеет право на то, чтобы его шины были надутыми , а в его спицы не совали палки. Может быть, открывалки обязаны открывать бутылки для нас или по крайней мере помогать нам в этом. И возможно, у них есть право, чтобы их использовали только с этой целью — и никакой другой. Нет ли здесь ранее непризнанной нами формы угнетения?»3

Не имеет большого значения, всерьез ли провозглашается эта освободительная идея (журнал, во всяком случае, вполне серьезный, философский, хотя и популярный). Суть в том, что она угадывает вектор перемен. Еще египетский старец авва Дорофей (VI в.) призывал род человеческий «хранить совесть по отношению к вещам», не портить их, не ломать, содержать в чистоте и порядке, чтить даже в вещи лик Божий, в каждой твари — образ Творца.4 Но людям не хватает сил любить и почитать Бога даже в образе друг друга; тем более они потребительски относятся к вещам, превращая их в рабски послушные и безответные орудия своего благополучия.

Слово «вещь» этимологически родственно понятию голоса (лат. «vox», англ. «voice»), а в русском — понятию «весть» и первоначально значило «сказанное, произнесенное». Может быть, сегодня человечество находит технические средства не только «блюсти совесть» по отношению к вещам, но и вступать в общение с ними, предоставить им право вещать?

Михаил Эпштейн

Источник: chaskor.ru