2014–1941. Почему аудитория госканалов воюет с фашистами

9 октября в Санкт-Петербурге в рамках просветительского цикла «Повестка дня» состоялась встреча с Юрием Сапрыкиным, известным журналистом и редактором. Тема – «Российские медиа: между войной и миром», жанр – монолог. Корреспондент Slon записал основные тезисы выступления Сапрыкина, и сегодня мы их публикуем.

Российские медиа в последние полгода находятся в состоянии войны, живут и действуют по законам военного времени. Я подчеркиваю, именно российские медиа, а не российское государство являются самой погруженной в конфликт стороной. Причем сейчас уже непонятно, с кем и за что ведется эта война и кто является противником, конкретная Украина или абстрактный Запад?

У медиа военного времени специфическая миссия – поднятие боевого духа, создание образа врага и демонизация противника. Российские медиа занимаются именно этим. Несмотря на то, что Россия официально не участвует в военном конфликте, задача по поднятию боевого духа и созданию образа врага решается невероятно успешно; и, как мне кажется, именно успешное решение этой задачи побудило тысячи жителей нашей страны отправиться добровольцами на Донбасс, а жителей Донбасса – взяться за оружие. Если расшифровать смысл сообщений, которые транслируются по центральным телеканалам и в эфире государственных радиостанций, он будет очевидно противоречить официальной версии. Ведь формально Россия не воюет, но из контекста этих сообщений следует, что воюет определенно – на территории, которая воспринимается как своя, и защищает своих – если не по гражданству, то по крови и языку. 

Как конструировался образ врага? Во-первых, было применено гениальное изобретение. Если относиться к этому отвлеченно, как к абстрактному примеру государственного пиара и государственной пропаганды, то здесь совершенно безошибочное попадание, во всех учебниках об этом должно быть написано. 

Это перевод конфликта на язык Великой Отечественной войны.  

Мы имеем дело не с революцией, не с антиправительственными выступлениями, не со сменой власти, а с «фашистской хунтой», которая отправляет на восток «карательные отряды». 

И человек, столкнувшись с этой лексикой, уже не может отстраненно смотреть на события, он оказывается внутри истории священной войны, в которой уже на лексическом уровне понятно, где добро, где зло. Он попадает в учебник истории, в главу, где наши сражаются с фашистами. 

И все возражения относительно этой картины мира выглядят жалким вяканьем предателей родины, фашистских пособников и нацистских подстилок. Не знаю, кому принадлежит идея, но разыграно это блестяще.

Второе – дегуманизация противника. Чтобы начать воевать, в данном случае с Украиной, нужно сначала уговорить себя, что по ту сторону вообще не люди, что это «укры», «укропы», «бандеровцы». Что украинской нации не существует, украинского государства не существует, это все выдумка врагов России, которые это 200 лет назад придумали, чтобы оттяпать у нас территорию. Я говорю про нас не потому, что мы кругом неправы, а они кругом правы, а потому, что российские медиа нам немножко ближе и мы живем в их поле воздействия. Безусловно, дегуманизация противника происходила и на украинской стороне, может быть, там даже более активно и свирепо рассказывали про «колорадов, которые подлежат дезинфекции» и «ватников, которые хорошо горят». Это тоже преступление против человечности на языковом уровне, лексика, которая дает санкцию на убийство, потому что ты вроде бы воюешь не с людьми, а с какими-то насекомыми.

В этой ментальной операции ничего нового нет: подобное происходило и во время Великой Отечественной. Были статьи Эренбурга, который чрезвычайно талантливо убеждал читателей, что немцы не люди: «Отныне слово „немец“ для нас самое страшное проклятье. Отныне слово „немец“ разряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать». Наверное, за последние полгода ни в России, ни на Украине это не было проговорено с такой прямотой, но все эти шутки про то, что «укропов» побило градом, а «колорадов» надо дезинфицировать, недалеко ушли от подобной риторики. 

Следующий прием конструирования образа – враг представляется как что-то слабое и смехотворное и одновременно как ужасное, коварное и сверхсильное. 

Кто такие «укры»? Какие-то нелепые люди – скачут, поют нецензурные песни про Путина, при этом ничего не умеют, экономика рушится, страну они просрали, бегут на Запад, где их сделают рабами, и дальше своей кастрюли с борщом они ничего не видят. И вообще украинцы – это какая-то антропологическая нелепица. 

Эта операция, если говорить про образ врага, была проделана не только по отношению к Украине. Вот есть Соединенные Штаты Америки. Что это такое? Это Псаки, такая нелепая баба, которая ходит на пресс-конференции в одном сапоге, отвечает невпопад, путает страны, государства, даты и термины, в общем, дурында, ее можно только высмеивать. А президент у них вообще негр. Это не страна, а полная хрень, и управляют ею идиоты.

Еще один важный метод СМИ в этой войне – интерпретация. Понятно, что если ты хочешь кого-то в чем-то убедить, ты должен не просто сообщать факты – а лучше вообще их не сообщать, – а сразу комментировать. Из-за этого на телеканалах и радиостанциях такой бум политологов и экспертов, у которых обязательно на любое событие, происходящее в этом конфликте, есть ответ – это преступление украинской власти, Украина катится под откос, опять же фашисты, каратели и так далее. Причем эта картина мира создается очень крупными мазками, где лучше не вдаваться в детали, потому что детали этой общей схеме сразу противоречат. 

Другая особенность этой войны – многие события за последние полгода были сконструированы и описаны медиа задолго до того, как произошли в реальности. Геноцид и убийство русскоязычного населения стали медийным фактом задолго до того, как действительно начали кого-то убивать. Фактически горячая фаза конфликта, начавшаяся в середине апреля, легла в подготовленную медийными средствами колею: нам два месяца рассказывали, что на Украине русских убивают, и тут их действительно начали убивать. История про распятого мальчика на «Первом канале» мистическим образом превратилась в детские игрушки, которые валяются на поле рядом с останками тел и обломками самолета, сбитого непонятно кем.

Я совершенно не пытаюсь обвинять во всем только российскую сторону, но есть существенные различия в том, как работают медиа у нас и у них. Мы, зрители центральных каналов, уже полгода живем на Украине, живем тем, что там происходит, а Украина не живет тем, что происходит в России. Украина тоже живет на Украине. При этом в российской интерпретации событий почти никогда нет второго мнения, есть эксперты, политологи, журналисты и официальные лица, выступающие единым хором. На Украине же вторая точка зрения есть. Даже при том подъеме патриотизма, если не национализма, там в новостях всегда звучит мнение второй стороны – российской, донецкой, какой угодно. И это мнение не будет тут же перетолковано десятью официальными политологами. При этом сам тон украинских медиа, несмотря на то, что это воюющая страна, гораздо спокойнее, чем у российских, там нет такой истерики.

Какое воздействие это оказывает на нас? Людям в последние полгода стало тяжелее друг с другом общаться. Как только возникает в разговоре тема Крыма или сбитого самолета, собеседники моментально выходят на такой уровень непонимания и агрессии, что лучше и вовсе ни о чем не говорить. Есть такое понятие – информационный пузырь: мы подбираем в социальных сетях источники, которые нам приятно читать и слышать, и игнорируем неприятные и враждебные; даже поисковики подбирают ссылки по нашим запросам, подстраиваясь под наши предпочтения. В результате мы оказываемся внутри удобной для нас картины мира. Надо понимать, что в аналогичных информационных пузырях существуют и Владимир Путин, и Сергей Шойгу, и Борис Немцов, и все люди, принимающие решения или публично высказывающие мнения. 

Путину точно так же подбирают приятные для него источники информации, а от того, что центральные каналы пытаются под эту персональную картину всячески подстроиться, она становится все прочнее.

Возникает пелевинский такой вопрос: а кто и с кем через эти медиа говорит? На него есть очень простой либерально-демократический ответ. Сидят в Кремле люди, которые пишут темники и рассылают их по редакциям. И там, в редакциях, люди механически воспроизводят то, что им в администрации написали. Но то, с каким драйвом ведут себя в последние полгода прогосударственные медиа, невозможно создать никаким приказом из Кремля. Я думаю, что в большинстве случаев это делается абсолютно искренне. Сидит в эфире ведущий и говорит: «Это подонки, это нелюди, это фашисты». И не Кремль так заставляет его говорить, тут абсолютно искренний драйв, искренняя агрессия, это уже сидит глубоко внутри. Война наделяет таких журналистов сознанием собственной правоты, ощущением миссии, в которую они искренне верят. Как бы ни развивался конфликт дальше, эти люди у микрофона будут воевать гораздо дольше, чем те, у кого в руках автоматы. 

Сейчас очень легко проводить аналогии с предыдущей холодной войной: сначала была Олимпиада, потом самолет сбили, потом санкции. Все вроде укладывается в знакомую историю, в конце которой перестройка и разрушение Берлинской стены. 

Но есть и другая, менее приятная аналогия: 1939–1940 годы, советская армия идет воевать на территорию, которая еще 23 года назад была частью Российской империи (как и Украина 23 года назад была частью Советского Союза). По радио рассказывают, что это мировой империализм спровоцировал финнов на войну против СССР.   

Мы занимаем какую-то часть Финляндии, образуется Карело-Финская ССР (она же Донецкая народная республика), которая защищает правильных финнов от неправильных. И вроде бы та война – такой недолгий и локальный эпизод, но вместе с тем понятно, что это часть подготовки к чему-то большему. Вокруг распевают бравые песни – «Если завтра война, если завтра в поход», «Броня крепка, и танки наши быстры». И это ожидание будущей большой войны сопряжено с какой-то радостью, она наполняет все происходящее смыслом, мобилизует народ. Что меня успокаивает и отчасти разрушает эту историческую аналогию, так это то, что сейчас с нами никто воевать не собирается, мы ведем эту войну сами с собой, ведем ее в медийном поле. Запад находится не в идеальном состоянии, но плана Барбаросса у него нет. 

И, по-моему, самое точное описание причин всего происходящего было дано еще в середине марта в «Новой газете», в статье Евгении Пищиковой. Это талантливейший журналист, причем совершенно не политический обозреватель, ее интересуют какие-то бытовые дела, пятиэтажная Россия – о чем люди в очереди друг с другом разговаривают. И тут она публикует статью под названием «Хотят ли русские войны? Теперь ответ: “Да!”», где выводит неизбежность войны из тиражей кроссвордов, выходящих в России. Сборники кроссвордов расходятся тиражом 56 миллионов в год. Это значит, что аудитория покупает их в таком количестве, убивая свое время и спасаясь от скуки. Кто эти люди? 

Это, наверное, мужики, скорее всего, охранники, милиция, чиновники, иногда военные. Их очень много, и им настолько скучно, потому что нет в их жизни особой цели, успеха, что они вынуждены убивать время при помощи кроссвордов. А тут – раз! – война. Это же все меняет.  

Сразу появляется смысл, сразу понятно, зачем жить, затем, чтобы противостоять агрессивным пентагоновским ястребам, или как это сейчас называется. Даже если эта война происходит только на экране телевизора. И я хотел бы закончить как раз цитатой Пищиковой:

«Старый киоскер говорил: „У меня было время, когда я хотел войны. Когда в юности сидел (1960-е годы, деревня, хулиганство).Так было скучно, так безнадежно, что страшно хотел войны. Думал даже: пусть бы американцы напали. Любое изменение – только чтобы то, что есть, порушилось. Представляешь, сколько сейчас народу сидит! Вот ты боишься, а они небось хотят войны-то… Откуда ты знаешь, чье желание на весах перетянет? Чья молитва дойдет?» («Новая газета»). 

 

 

 

 

 

 

Егор Лапшов

Источник: slon.ru